Великое избaвление - Страница 21

Дебора легонько шлепнула его по ноге.

— Я хочу знать. Мне непременно нужно это знать, Неужели вся моя жизнь будет загублена оттого, что я вышла замуж за циника и скептика? Расскажите мне, Дэнни, что следует делать, если я услышу крик младенца.

Дэнни торжественно кивнула.

— Крик младенца доносится из-за стен аббатства ночью. Вы должны спать на правом боку, а ваш супруг — на левом. И вы должны крепко сжимать друг друга в объятиях, пока плач младенца не прекратится.

— Это интересно, — кивнул Сент-Джеймс. — оего рода живой амулет. Надеюсь, этот младенец часто плачет?

Не слишком часто. Но я… — Тут девушка иервно сглотнула, и ее слушатели внезапно догадались, что для нее это была вовсе не занятная легенда, рассчитанная на влюбленных новобрачных, но реальная и страшная повесть. — Я сама слышала этот плач три года тому назад! Я этого никогда не забуду! — С этими словами Дэнни поднялась на ноги. — Вы теперь знаете, что надо делать. Запомнили?

— Запомнили! — подтвердила Дебора, и Дэнни, исполнив свой долг, выскользнула из комнаты.

После ее ухода воцарилась тишина. Дебора опустила голову на колени мужу. Длинные, изящные пальцы Сент-Джеймса легонько коснулись ее волос, разглаживая, убирая локоны со лба. Женщина подняла голову.

— Мне страшно, Саймон. Я не думала, что стану бояться, никогда не думала, но сейчас мне страшно. — По глазам мужа она догадывалась, что он все понимает. Конечно же, он понимает. Он всегда понимал ее.

— Я тоже боюсь, — тихо признался он ей. — Каждую секунду сегодняшнего дня я испытывал этот непонятный, смутный страх. Я вовсе не собирался терять из-за кого-то голову, даже из-за тебя. Но вот это случилось. — Он широко улыбнулся. — Ты вторглась в мое сердце, как армия Кромвеля, и я не мог больше бороться. И теперь уж не голову потерять я боюсь, нет, я боюсь только одного — утратить тебя. — Саймон коснулся медальона, который он сам надел утром на шею новобрачной. В ямке под горлом Деборы приютился крошечный золотой лебедь, давно ставший для этих двоих символом вечного союза: выбрав однажды, выбираем на всю жизнь. Саймон поднял голову и посмотрел прямо к глаза жене.

— Не бойся, — ласково прошептал он.

— Тогда… тогда люби меня, Саймон.

— С радостью, дорогая.

Маленькие поросячьи глазки Джимми Хейверса так и шныряли по комнате — верный признак, что Джимми чем-то озабочен. Он-то воображал себя ловкачом, знатоком жизни, способным кого угодно обвести вокруг пальца и увернуться от наказания за любые прегрешения, от мелкого воровства до супружеской измены, однако глаза всегда преда вали его. Выдали и на этот раз.

— Джим не знал, сможешь ли ты пораньше освободиться и раздобыть матери этот греческий путеводитель, так что он сам отправился за ним, так-то, девочка. — Джимми предпочитал говорить о себе в третьем лице. Это помогало уклониться от ответственности за любые неприятности, встречавшиеся на жизненном пути. Дескать, нет, я не заходил к букмекеру. И табачок не покупал. Если чего и было, это все Джимми виноват, а я тут ни при чем.

Барбара следила, как взгляд отца мечется по гостиной. Господи, это же настоящий склеп, а не комната! Площадью десять на пятнадцать футов, экна наглухо закрыты, заросли многолетней грязью. Мебельный гарнитур, диван и два кресла — какой же в доме уют без мягкой мебели, но беда в что эта мебель была набита «искусственным конским волосом» тридцать пять лет тому назад, когда уж и от настоящего конского волоса многие отказывались. По обоям до самого потолка с утомительным однообразием ползли розовые бутоны. Спортивные журналы на столе спорили за жизненное пространство с пятнадцатью переплетенными в искусственную кожу альбомами — документальной хроникой, отражавшей каждый шаг, каждый дюйм на пути матери к безумию. И над всем этим — вечная, сияющая улыбка Тони.

Угол комнаты был превращен в святилище. Последняя фотография перед болезнью — вне фокуса, пропорции тела искажены — маленький мальчик бьет по мячу, целясь в сетку, натянутую между деревьями в саду, где когда-то были и трава, и цветы. Теперь эта фотография в натуральную величину висела на стене, а по бокам в «дубовых» рамочках — все школьные табели, накопившиеся за недолгую жизнь, все выданные учителями характеристики, каждое слово хвалы, выпавшее на долю умершего. И в самом центре — Господи, смилуйся над нами! — свидетельство о смерти. Под ним дань почтения — пластмассовые цветы. Довольно запыленная дань, но чего еще ожидать в такой комнате.

В противоположном углу комнаты, как всегда, ревел телевизор, специально установленный так, «чтобы и Тони смотрел». Умершему мальчику регулярно показывали все его любимые передачи. Время застыло, будто ничего не произошло, будто ничего не изменилось. Все двери и окна наглухо закрыты, замкнуты на засов, чтобы не впустить сюда страшную память о том, что случилось однажды августовским вечером на Аксбридж-роуд. Пройдя через комнату, Барбара выключила телевизор.

— Эй, детка, Джимми смотрел эту передачу — запротестовал отец.

Она резко обернулась к нему. Господи, что за свинья! Он хоть когда-нибудь моется? Она чуяла его запах из другого угла гостиной, запах пота, сальных волос, нечистого тела и давно не стиранной одежды.

— Мистер Патель сказал, что ты заходил к нему, — произнесла дочь, усаживаясь на чудовищный диван. «Конский волос» тут же впился в кожу.

Глазки бегают. То на погасший экран взглянут, то метнутся к искусственным цветам, то к омерзительным розочкам на стене.

— Конечно, Джим был у Пателя, — признал он наконец.